Упрощенная HTML-версия
25
Г Л А В А П Е Р В А Я
всплакнул раза два от нерешимости (плакал он довольно часто).
По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало
выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то
же время высокомерное. Это как-то нечаянно, невольно делается,
и даже чем благороднее человек, тем оно и заметнее. Бог знает как
тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось в сердце Вар-
вары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения
Степана Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени
Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное. Может быть, была
всего только одна лишь женственная игра с ее стороны, проявление
бессознательной женской потребности, столь натуральной в иных
чрезвычайных женских случаях. Впрочем, не поручусь; неиссле-
дима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю.
Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное вы-
ражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же
слишком иногда невинен. Но вечера шли по-прежнему, и разговоры
были так же поэтичны и интересны. И вот однажды, с наступле-
нием ночи, после самого оживленного и поэтического разговора,
они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки у крыльца
флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович. Каждое лето
он перебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огром-
ного барского дома Скворешников. Только что он вошел к себе и,
в хлопотливом раздумье, взяв сигару и еще не успев ее закурить,
остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном, при-
глядываясь к легким, как пух, белым облачкам, скользившим вокруг
ясного месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и
обернуться. Пред ним опять стояла Варвара Петровна, которую он
оставил всего только четыре минуты назад. Желтое лицо ее почти
посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям. Секунд десять
полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимым
взглядом и вдруг прошептала скороговоркой:
— Я никогда вам этого не забуду!
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне
эту грустнуюповесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне,
что он до того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел,