О КНИГЕ
«На долгую жизнь...» - вторая книга стихов Владимира Каденко, поэта, прозаика, переводчика, драматурга, автора песен. Владимир Каденко влюблен в мировую культуру, в его поэзии чувствуется удивительное благоговение перед ней.
В 1993 году в Киеве вышла первая книга моих стихотворений, включившая в себя сразу два сборника - "Движение планет" и "Благовест". Предисловие к ней написал тогда Борис Чичибабин. В память о нем я позволил себе повторить любимое им стихотворение об Изборске и короткое посвящение ему, написанное еще при жизни Бориса Алексеевича.
Девять лет, отделяющие друг от друга книги стихов, на первый взгляд кажутся огромным сроком, но и спешить со сбором стихотворного урожая не следует, потому что поэзия не принадлежит временным измерениям. Это не проявление мастерства и даже не плод таланта - это прежде всего состояние, которое не терпит торопливости. И если бы меня спросили: "Что в творчестве важнее замысел или его воплощение?", я ответил бы: "Замысел". Воплощение замысла (то, что связано с мастерством) - процесс чаще всего медленный, мучительный, но и счастливый. Нельзя оскорблять собственных мыслей поспешным их высказыванием.
Поэтому я благодарен Алексею Захаренкову за то, что его предложение издать эту книгу совпало со временем "жатвы". Поэтому я благодарю Бога за то, что все еще хочу писать стихи, петь и объясняться в любви (это, кажется, и есть состояние поэзии). Поэтому я благодарен моей жене Юлечке и многим родным людям за то, что с каждым годом этой любви становится все больше.
Ну а тому человеку, который раскроет эту книгу и - вольно или невольно - станет моим собеседником, я благодарен вдвойне. Счастья Вам и радости, дорогой мой.
Владимир Каденко — «мальчик, бежавший с урока». Он странствует, этот милый беглец по немецким крохотным городкам, по фрескам Тьеполо, по скалам Алупки, по садам Пастернака, по державинским пирам. Как школьник-озорник он рисует на полях великих текстов учебников поэзии. Он, как персидский ювелир, изготовляет свой венок сонетов и выставляет его в узких переулках поэтического рынка. Крадет он — этот нежный и чуткий воришка элизиума муз — у Пушкина, у Давида-царя, у Сулеймана. Куранты Вюрцбурга смешиваются с колоколами Карпатов и с горловой молитвой мечетей. Как Набоков он придумывает продолжения сказкам и поэмам, он сочиняет свои безвинные, но очень серьезные «кабы-да-если бы»...
Нечто очень раннее, очень молодое, очень волнующее ведет его по очень старым темам. Какое-то «шестое трепетное чувство» языка, мирозданности, красоты мира… Красота мира очень ранима. Поэт-озорник, сбежавший с урока, очень раним. Все и всё кругом учит поэта, дает ему и нам уроки. А он идет дальше и погружается в галилейский простор, в простоту и немоту мира. Он маленький, нежный ловец сердец с днепровских берегов. Гитара на его коленях, а кифара у его ног. Быть поэтом в такое ненастье — нелегко. А он поэт, поэт-трубадур, малый Андерсен с украинских Карпатов… Через него какая-то малая-малая доза тишины проникает в наш безумно шумный мир. Спасибо Владимиру Каденко за эту крупицу. Да, его «заметил Бог / как раз перед ненастьем».
Жорж Нива
НАС ПРИНЯЛА ЗЕМЛЯ
* * *
На долгую жизнь, где ни слез, ни любви, ни вражды,
Уедем в Изборск. Там — осенние реки остыли.
Там всё улеглось. Там краплёные красным сады
Плоды отряхнули, и лето разлито в бутыли.
Там — иней в Покров. Там — звезды одинокий фонарь
Горит поутру сквозь воркующий дуб голубиный.
В заутрений звон заплетает изборский звонарь
Зарю золотую и благовест стылой рябины.
В бревенчатый дом над шумливой подземной рекой
Уехать самим, и пожитки по почте отправить
В забытый Изборск, за которым поля и покой,
И вечная жизнь, и недолгая бренная память.
Гофман
Среди огней искрящихся вигилий
Вечерний Дрезден обнимает Эльба;
Плывет челнок без видимых усилий,
Тревожат воздух праздничные стрельбы.
Звенит хрусталь, дрожит фарфор саксонский,
Толпа шумит, и шутит пунш над кем-то;
Чудные сны, глухие отголоски
Влекут в поля влюбленного студента.
Легко ли жить в клоповнике под крышей
И состоять у стряпчего в конторе
Секретарем за жидкий суп остывший,
И сохранять поэзию во взоре.
Легко ли быть веселым и беспечным,
В хмельном кружке в кружок сдвигая кружки,
В кромешной тьме, в пространстве бесконечном
Оставив свет студенческой пирушки,
И видеть, как в горячих, дымных спорах
Бледнеют лбы и розовеют лица,
Когда уже подмешивает порох
В глумливый дух рассвет Аустерлица,
Но в свежий снег забросив треуголку,
Забыть, что жизнь темна и бестолкова,
И украшать взъерошенную елку
В пресветлый праздник Рождества Христова.
Парашют
Былое окончательно запутав,
Не умеряя нынешнюю прыть,
Над морем парусов и парашютов
Ты рвешься напоследок воспарить.
Произошел из чистого кристалла
Небесный цвет восточных куполов:
Мне помнится — и прежде ты летала
Поверх прибоя, зонтиков, голов —
И вот опять, едва взмахнув руками...
Гляжу на солнце, глаз не берегу...
А ты плывешь, плывешь под облаками,
И я один стою на берегу.
* * *
Столь реально и невероятно:
Виноградная веха в судьбе,
И тумана воздушные пятна,
И молитва, и слава Тебе...
Так дрожат отражения полдня
На краях ледяных пирамид,
Словно мир — это чаша Господня,
Из которой испить предстоит.
* * *
Налетает грачиная вьюга,
И от спячки очнувшись едва,
Отделяется север от юга,
Отмирает от почвы трава.
Я пришел в тридевятое царство,
Я до самого сердца продрог.
Беспредельно мое янычарство,
И немерян изгнания срок.
Год за годом, которую зиму
Окруженный прощенной страной,
Отбываю сиротскую схиму
На окраине речи родной.
Музыка
Спала листва на трепетных дубах
В ту ночь, когда,
Едва коснувшись слуха,
Безбожник Брамс и лютеранин Бах
Нам приоткрыли суть Святого Духа.
Вдруг проросло сквозь нотные крючки
Дыханье трав, вранье лесного хора,
И плакали тончайшие сверчки
Под кружевом нерусского собора.
Такая высь в недвижный лес вошла,
Просвечивая в старенький приемник,
Что сам Господь у темного ствола
Глядел на нас в древесные проемы.
Доверившись звенящей пустоте,
Несокрушимой музыкой палимы,
Стояли мы, едины во Христе,
Неторопливы и неразделимы.
