Следите за нашими новостями:
Личный кабинет |
Владимир Бережков
МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ В РАЮ
О КНИГЕКнига стихотворений Владимира Бережкова — первая книга поэтической серии «Варварская лира», задача которой — включение изустной и зачастую поющейся поэзии в «естественный» литературный процесс. Стихи Владимира Бережкова, участника легендарного СМОГа, — это поэзия, обладающая совершенно неповторимым голосом и тембром. Ещё Александр Галич говорил о Бережкове, что «он будет писать лучше всех нас». ОТ АВТОРА
Первую песню я придумал в 16 лет, в 1963 году, на даче, летом. Я не могу сказать, что до этого ничего не писал, но здесь впервые соединились текст и семиструнная гитара за семь с полтиной (шестиструнную я купил за пятнадцать рублей года через два). Конечно, горел костёр, вокруг сидели друзья и девочки. Насколько я помню, одной из них и посвящалось сие творение. Успех был обеспечен... К тому времени я слышал только советские песни по радио, застольные романсы в исполнении дядюшек и тётушек на праздниках и днях рождения да так называемую подзаборную лирику во дворе. Поэтому и песенка получилась соответствующая, хотя и с некоторым уклоном в итальянщину. Так вот, за первые несколько лет я написал, может быть, по объему побольше, чем то, что вошло в эту книжку. Какие-то невероятные поэмы, вроде «Домашняя финиковая пальма», душещипательные песни «Уходящая вдаль» и «Тверской бульвар», прошелся по Гриновской теме с Зурбаганом и Ассолью, отразил костёр и палатки в песнях «Баба Ягa» и «Валя Политковский». Как сейчас помню цифру – 18 песен о Буонапарте – где они? А расстрелянные Сталиным комиссары и Художник, у которого отняли кисть? Куда исчезла песня, где подряд рифмуется Бог, боль, бой и любовь? И одна из первых: «Мальчики, мальчики, что же вы мрачные...» А как пелось! Другое дело, не всё слушалось... В 1965 году появляется компания поэтов – СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев!) – Лёня Губанов, Саша Соколов, Пахомов, Алейников, Кублановский, Батшев... Выступления по институтам, где в день концерта вывешивалась разрисованная Колей Недбайло афиша и через час срывалась перепуганными и обозлёнными деятелями парткома! – но концерт проходил в общаге, что и приближало нас к слушателю, можно сказать, вплотную... Недолго, правда, СМОГ смог продержаться, через год-полтора началось: ссылки за тунеядство – для тела, психбольницы – для души и прочие советские изыски. Меня обошло стороной: то ли учился в очередной раз, то ли работал. В общем, был членом коллектива... Но с тех пор и чуть не до середины 80-х компетентные органы время от времени интересовались моей жизнью... Была встреча с Анчаровым. Я всегда боялся знакомства Больше я с ним не встречался вплоть до последнего, почти перед самой его смертью, концерта. Подходить не хотел – Несмотря на все происки компетентных, а может как раз для того, чтобы видеть нас всех в одном месте, по четвергам нам вдруг предоставили помещение клуба туристов в Козицком переулке – прямо напротив входа в Елисеевский магазин. Помещение – круто сказано: это была одна маленькая комнатка в подвале, в которой все мы не очень-то помещались. Поэтому пели и на ступеньках, и во дворе, да и много времени у нас отнимала очередь в кассу Елисеевского... (Недавно на концерте ко мне подошли две бабульки и напомнили, что они со мной в кассу стояли, и попросили спеть песню, о существовании коей последние двадцать лет я не подозревал.) В Козицком переулке в один из четвергов я познакомился с Юрой Аделунгом. У метро «Парк культуры» встретил меня легендарный Саша Смогул, и мы продолжили нашу встречу в моем дворике, а потом и в моей жизни... Витя Луферов впервые привёл меня в изумление в общаге МГПИ (но это самостоятельная повесть, и я изложу её в какой-нибудь другой книге). С Толей Ивановым я встретился в аэропорту – летели на концерт в Питер (это тоже целый роман с продолжением в Америке, о чём мы тогда и не подозревали). Кстати, на одном из концертов в Питере, который вел музыковед Владимир Фрумкин, единственный серьёзный теоретик, занимавшийся нашим жанром, я впервые из его уст и услышал словосочетание «авторская песня», после чего начал его пропагандировать где ни попадя. А то – самодеятельная! Ишь! Там же познакомился с Высоцким. Он честно прослушал моё отделение, всё, что было громко на трёх аккордах – одобрил, а философские изыски ему не понравились. Он мне так и сказал: «Всегда пиши от первого лица. От второго лица народ не поймёт». Он был старше меня и знал, чего делал. (Сейчас заглянул в подборку 60-х годов и ни одной заумной песенки не нашёл. Куда они подевались? Да, не всё бумага терпит.) 1967 год – конференция, устроенная Горкомом комсомола в Петушках. Проблемы авторской песни. Познакомился с Галичем и остался на всю жизнь должен ему три рубля (завозили пиво). 68 год – фестиваль в Новосибирске, в Академгородке. Галич пел. Зал встал. Песню прикрыли. (Об Александре Аркадьевиче нужно рассказывать отдельно. Это гигантская фигура. Спасибо ему, он поддержал меня в то непростое время.) Танки в Праге. Вадим Делоне, мой друг, поэт. Демонстрация на Красной площади. «Пять минут свободы». И кончаются, кончаются эти шестидесятые. Что там было два последних года? Не помню. Была компания – Аделунг, Луферов, Толя Иванов, Мирзаян, Смогул, Губанов... Было много друзей. Значит, было всё. ОБ АВТОРЕ
Зимний вечер, полуснежит-полунакрапывает с тёмных небес, иду домой, качаюсь в вагоне метро, пересаживаюсь на автобус, снова еду, наверно, были какие-то спутники, усталые чужие разговоры, шорох газет, шум города – ничего не помню. Баюкаю в сердце, уношу с собой как тайное сокровище – горькую, пронзившую навсегда, мелодию, повторяю, словно во сне, слова: А если что болит – то, значит, заживает... Всё стало родным в этом облике – сутулый, тонкий как мальчик, чуть нахохленный, с тревожным взглядом и удивлённой улыбкой, чем-то смутно вдруг напомнивший молодого Алексея Баталова, но совсем-совсем другой! – по-птичьи угловатый, москворецкий, тридцатисемилетний... Первое впечатление – самое верное. И от поэзии, и от человека. В восемьдесят четвёртом впервые услышал я и увидел Володю, и ничто – ни совместная гастрольная кутерьма Встретились мы в вечернюю пору, в сумерках советского времени. Я не застал раннего Бережкова. В 68-м году, в эпоху Пражской весны, диссидентства, новосибирского фестиваля мне, ученику 6 «Б» класса, было двенадцать лет. Бережков же, судя по всему – бился где-то близко к эпицентру тогдашней художественной и «антиобщественной» жизни. Участвовал в легендарном СМОГе, водил дружбу-знакомство с Домбровским, Галичем, Губановым, Верой Матвеевой, Делоне. Если на СМОГ взглянуть непредвзято, то пафосом его существования была декларация своей новизны и гениальности, крик «Я!» В цикле Владимира Бережкова «Первые песни» три первые стихотворения начинаются с одного местоимения: «Я – потомок хана Мамая...», «Я совершенно слепой старик...», «Я скачу на деревянной лошадке...». Конечно, надо помнить, что эпатаж, «ячество» адресовались не только советской литературе, но и самой советской системе. Играли с огнём и расплачивались всерьёз. Многое из сегодняшнего дня кажется наивной позой, но были, были В семидесятые с поэтикою Бережкова происходит метаморфоза. Пишется книга стихов «Танцы» (самиздат, разумеется). Исчезает экстравертность («я» на вынос), цепенеет ритм, вытягивается строка, лирический герой как бы слепнет, возникает «я» как проблема. Окружающее заново открывается наощупь, через прикосновение – фактурой, живой и мёртвой материальностью. Стихи – своего рода «внутриутробные» ощущения; мир, так сказать, – «утроба мачехи». Там цветок с белой кровью, цветок тишины, ............................................... Тропы протоптаны, ........................................................................ У кого нет ни денег, ни рук, ни петлиц, Именно тогда, теряя прямолинейность, романтизм и героичность, Бережков находит себя, нащупывает свой одинокий образ отношений с реальностью – так идут в темноте, трогая стену. Куда – стало понятно в 80-х. Погиб и кормщик и пловец! – А. С. Пушкин “Арион” Не в один миг, но прошлого не стало. Друзья погибли, сели, эмигрировали, спились. Самые талантливые, самые любимые. И не то, чтобы поэт ушёл общей судьбы – беда обошла. Что дальше? Зачем жизнь сложилась так, а не иначе? Мне снится городок провинциальный, Тихий крест обычной жизни... Но так, собственно, и живут люди, так и течёт время в России. «Воды глубокие плавно текут…» Лирический герой не навязывает себя, а скорее себя вычитает: «и такие, как я, не нужны на земле...» Вообще, «я» вытесняется «мы», а потом – «вы» и «ты». «Где до сих пор мы вместе...», «Здесь мы друг друга упускаем...», «Да вы и сами счёт ещё не подвели...», и наконец – «Я Тебе благодарен за этот дом...». В зрелости для поэта естественнее быть не персонажем, Замоскворецкие цветы, Надо сказать об одной тонкой материи. Лучшие стихи и песни Бережкова бывают словно окутаны неким тайным сиянием. Нечто потустороннее, тёплое словно пульсирует в паузах, в молчании, в «пазах» между словами и строфами. Может быть, когда поэзия не прямо обращена к Небу, но смиренно открыта перед ним, она как бы подсвечена свыше? Впрочем, это уже область невыразимого, что ни скажи – всё нецеломудренно. Но и умолчать нельзя. Было такое бардовское объединение «Первый круг». Наша компания – Мирзаян, Луферов, Капгер, Смогул, Сосновская, Кочетков, Бережков и я. Был московский клуб «Поэзия». Были ещё несколько компаний и литсоюзов. Я хочу сказать, что последние лет пятнадцать мы прошли вместе, бок о бок. Делили надежды и огорчения, радости и разочарования. Я был очевидцем бешеных сценических успехов Бережкова (бывало такое) и равнодушия к его манере (и такое бывало – страна большая). Происходило сильное шевеление умов, пошли наши публикации, вышла пластинка. Тем, кто помоложе, казалось – пришло наше время. А Володя писал: ...Декоративного вида «Первый круг» родился с перестройкой, с ней же и умер. Все это стало историей. Но теперь-то видно, кто прокололся. Тот, кто засуетился, потерял лицо. А Володя... что ж – как пел один, наособицу – то же и сегодня, и в новом, неведомом веке. II Поэзия его всегда была лишена черт молодёжности и модности. Это дало его песням долгое дыхание, они пережили ушедшую натуру. Лирический герой Бережкова — человек с обочины, неприкаянный, обнесённый чашей на пиру жизни: «Как женщина, меня не полюбившая, проходит жизнь...», «Мы проворонили года...», «И такие, как я, не нужны на земле...», «Мы с тобою неудачники, мой друг...». Переживания такого рода присущи весьма узкой части сознательного населения и не могут быть широко популярны. Публика любит победителей. Но — «что касается деятельного склада» — как говорил Венедикт Ерофеев, — «надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят». В 70-х для человека с совестью и чувствительным сердцем социальные пути уже были перекрыты. Все, кроме прямого политического бунтарства или частного, сокровенного, потаённого существования. Но то, что не сложилось в реальности, стало выигрышем В шутливом «Фрейдистском танго» Бережков со снисходительным преувеличением изобразил атмосферу конца 60-х. Молодость, друзья, вино, фрондёрство, девочки, стихи. «Для девочек с ампирной грудью и пишем, собственно, мы песни...» Но — «Мы ждали будущее наше... Оно прошло и шум утих...». Шум утих, прошла эйфория юности, развеялся хмель и: «Прилетели грачи... Это лучшее, что я увидеть смогу». Поздние песни Бережкова не пьянят, а отрезвляют. Так для девочек не пишут. Схлынул праздник, увяли надежды, гости разошлись и осталось одиночество, похмелье, обида, горечь, но — и это прошло. Суетное, личное перебродило и перегорело. Поэт смиренно принял свою участь и тем преодолел судьбу. «Любовь не ищет своего...» Муза Владимира Бережкова не гордится, не борется, не обвиняет. Всё нетленное, мучительно искомое оказалось тут же, под боком. На осколках Москвы больной, И поэт даже подсказывает, как открывается иной мир: Только смуту в себе рассей — Скажете, слишком просто? Но сложна и вычурна как раз красота обмана и соблазна. Красота сострадания, чистосердечия и бескорыстной любви — проста и естественна. Целый луг цветов, Лучшие, сокровенные чувства и мысли — стыдливы. Ими нельзя хвастаться, их нельзя выпячивать. Они выражаются почти незаметно — тихой улыбкой, вопросительно-виноватой интонацией, обычным, будничным словом. Я бы хотел сейчас вместе с вами пройти одну из песен Бережкова строчка за строчкой. Хотя бы бегло, хотя бы первые две строфы. «Яблочный Спас». Вещь эта — нерекордная, рядовая для поэта, то есть — типичная. Сочинена в мрачном октябре 1993, и вы, конечно, догадываетесь, по какому поводу. Итак: Отражённый Свет заоблачный характерный «бережковский» пейзаж. Сад — в традиции мировой поэзии значит Рай. Заброшенный московский Рай — сквозной образ Бережкова. Но у рынка, рядом с булочной Булочная, рынок — нейтральные, предельно конкретные. Но почему заоблачный Свет, словно пристальный взгляд, сфокусирован на них? Потому что рядом — убиенные. «Убиенные» в памяти языка — это «невинно убиенные», это царевич Димитрий в Угличе, это российская смута. Так восстанавливается вертикаль — небо, земля, человек. Так углубляется историческая перспектива. Русские считаются — да, это — смута, «шекспировская», по слову Пушкина, драма. Только эта кровь на мне... Вот она, странная, казалось бы, оговорка. Точная рифма должна быть — «на ней» (впервые на это обратил внимание Дмитрий Строцев). На Москве. На России. Но нет —«на мне». Смерть человека, пусть даже заведомого врага, смывает с сердца ненависть и страх. Поэт, современник событий, сам ни в чём не замешанный и не виноватый, чувствует нравственную боль и ответственность за пролитую кровь. И — находит мужество покаяться в нелюбви к своим заочным гражданским неприятелям, оплакать их смерть. Но в лирической поэзии «Я» — это «Я» не только поэта, но и читателя-слушателя. «На мне» — это на мне, на тебе, читающем эти строки. На нас. Только так можно остановить чёртово колесо вражды — раскаявшись и оплакав. Владимир Бережков на пространстве восьми строк неумышленно нарисовал всем известные события в таком ракурсе, в котором они обнажили свой смысл, соразмерный человеку и истории. Иначе они казались ошибкой, нелепостью, кровавой пошлостью, которую надо скорее вычеркнуть из памяти. Снова Свет заоблачный И не скажешь теперь, что ты ни при чём, что не сторож ты брату своему... Вот о чём напомнил, вроде бы совсем и не навязываясь, этот скромный стишок. Рядовые, почти угловатые и своей обыденности, слова. Наверное, это будничное чудо и можно назвать хлебом поэзии. СТИХИ
ТАЙНИНКА Как вы сюда попали – И я им хлеб бросаю Река мой хлеб уносит, * * * А в раевом вокзале Эй, жизнь, привет, подарок! Грехи, года, законы Нет мук – и нам не больно, Мы встретились в Раю. * * * А я стою – и мысли лезут разные, Она такая сильная, красивая, Она ждала напора ресторанного Мне б, не теряя понапрасну голову, Не упустить и хочется, и колется, Так где же ты, рука моя обвыкшая, МИФ О СЧАСТЛИВОМ ПОЭТЕ Он знал, чего делал, он жил как хотел – И даже сотрудник, который следил, Он не был в изгнаньи – видать, не успел – Мы все умираем от тяжести лет, И время удачно – как раз умереть – Он в центре Москвы, разве что не в Кремле – СОЛОМИНКА Он человеку дан с его дыханьем Богом, А что нам нужней, что дороже? И что нам в дебри лезть и спрашивать ответа – Я руку протяну – тебе – ну что ж, бывает! Что дальше судьба нам предложит КАДАШИ Замоскворецкие цветы, Не замечая дней своих, Замоскворецкие цветы, Тогда и надо было жить! Замоскворецкие цветы, ЯБЛОЧНЫЙ СПАС Я люблю смотреть, как яблоки Всё придёт к нам. Наши праздники * * * Дом ли то мой синеет вдали – И осенью в городе мало Дом ли то мой синеет вдали – * * * Нам было хорошо, Ирга. Дорогу перейду один, Ведь не бывает на века,
|
