Это были годы, когда и в России, и во всем мире рушилась одна эпоха и начиналась другая. Русско-японская война, революция 1905 года, Первая мировая война, революция 1917 года, Гражданская война... «Мир раскололся, и трещина прошла через сердце поэта», — слова Генриха Гейне применимы к Хлебникову в полной мере. Это было время революций не только в политической жизни общества, но также в науке, культуре и искусстве. Теория относительности, квантовая механика, неевклидова геометрия, новое представление о пространственно-временном континууме — рушились не только привычные устои мира, рушились, казалось, основополагающие представления об этом мире, построенном по строгим и четким законам. Искусство не плелось в хвосте этих преобразований — скорее, оно подготавливало человеческое восприятие к новой реальности. Дело, начатое импрессионистами и символистами, продолжили кубисты и футуристы в живописи, авангардисты всех мастей в поэзии. Они расшатали представления о стилях, о поэтической технике, о сюжете, они раздвинули границы искусства. В этом смысле они были именно авангардом в первоначальном значении этого термина, взятом из военного дела. Этот отряд, шедший во главе армии искусства, объявлял владениями искусства все новые и новые области. Вслед за ним на завоеванных территориях появлялись многочисленные поэтические и художественные войска, чтобы разрабатывать начатое авангардистами.
Устойчивые представления нередко менялись со скандалом, и Хлебников, который был по натуре тихим и интеллигентным человеком, часто оказывался главной фигурой этих скандалов. Своим творчеством он настолько разворошил эти устойчивые представления (иногда, вероятно, сам того не желая), что до сих пор нередко вызывает очень активное неприятие и обвинения в полном невежестве. Вот высказывания Хлебникова о языке: «Те, кто принимает слова в том виде, в каком они поданы нам разговором, походят на людей, верящих, что рябчики живут в лесу голые, покрытые маслом и сметаной...»*. Вот о времени и его «законах»: «Я понял, что время построено на степенях двух и трех, наименьших четных и нечетных чисел. Я понял, что повторное умножение само на себя двоек и троек есть истинная природа времени, и когда я вспомнил древнеславянскую веру в чет и нечет, я решил, что мудрость есть дерево, растущее из зерна суеверия в кавычках»*.О Канте: «Кант, хотевший определить границы человеческого разума, определил границы немецкого разума. Рассеянность ученого» (СС. Т. VI (1). С. 62). О книгах: «Я выдумал новое освещение: я взял „Искушение святого Антония“ Флобера и прочитал его всего, зажигая одну страницу и при ее свете прочитывая другую... Только обратив ее в пепел и вдруг получив внутреннюю свободу, я понял, что это был мой какой-то враг» (СС. Т. V. С. 177). О литературе: «Первый учитель Толстого — это тот вол, коий не противился мяснику, грузно шагая на бойню. Пушкин — изнеженное перекати-поле, носимое ветром наслаждения туды и сюды» (СС. Т. VI (1). С. 227). Многие такие положения очень уязвимы: «Число семь указывает, что прарус имел семью из семи человек (оба слова словесно родичи). Имя восемь <указывает> на вход в семью (во-) нового чужого члена» (СС. Т. VI (1). С. 206). Рассмотреть за подобными провокативными высказываниями положительный смысл достаточно сложно, а разбить их, приведя данные этимологического анализа, подозрительно легко. Едва ли Хлебников, учившийся в Казанском и Петербургском университетах, этого не понимал. Кстати, по поводу последнего тезиса он сам заметил: «Пусть сравнительное языкознание придет в ярость». Так же уязвима во многих отношениях поэзия Хлебникова. Ее часто упрекают в непонятности. На это можно ответить словами самого поэта: «Говорят, что стихи должны быть понятны. Так <понятна вывеска на> улице, на которой ясным и простым языком написано: „Здесь продаются...“ <Но вывеска> еще не есть стихи. А она понятна. С другой стороны <...>. Молитвы многих народов написаны на языке, непонятном для молящихся. Разве индус понимает Веды? Старославянский язык непонятен русскому. Латинский — поляку и чеху. Но написанная на латинском языке молитва действует не менее сильно, чем вывеска <...>. Впрочем, я совсем не хочу сказать, что каждое непонятное творчество прекрасно. Я намерен сказать, что не следует отвергать творчество, если оно непонятно данному слою читателей» (СС. Т. VI (1). С. 274).
Попробуем в нашем кратком очерке дать представление о творчестве Хлебникова. Одну из первых работ по истории футуризма ее автор, Ю. Тынянов, назвал «Архаисты — новаторы». Действительно, то, что на первый взгляд кажется оголтелым новаторством, разрывом с литературной традицией, при более глубоком взгляде может оказаться возвратом к корням, архаикой, укорененностью в традиции. Хлебников ворвался в литературу как автор словотворческих опытов «Заклятие смехом», «Бобэоби...», «Кузнечик» (1907–1909). Два последних текста были опубликованы в 1912 году в сборнике с характерным названием «Пощечина общественному вкусу». Реакция критики была соответствующей. Но вчитаемся в миниатюру «Кузнечик»:
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.
О лебедиво!
О, озари! —
и мы увидим, что она опирается на стихотворения М. В. Ломоносова «Кузнечик дорогой...» и Г. Р. Державина «Кузнечик», являющиеся, в свою очередь, переложением стихотворения Анакреона «К цикаде». И это не единичный случай. Стихотворение «Собор грачей осенний» (1916), где есть такие строки:
Три девушки пытали:
Чи парень я, чи нет,
А голуби летали,
Ведь им немного лет! —
также восходит к Державину (стихотворение «Старик») и Ломоносову («Разговор с Анакреонтом»), а через них — к XI анакреонтической оде («На самого себя»). Вот где истоки хлебниковской поэзии.
Вернемся к «Кузнечику». Наряду с неологизмами крылышкуя и лебедиво, там встречается зинзивер, который в данном контексте тоже выглядит неологизмом. На самом деле слово это встречается в русских говорах и обозначает синицу. И это тоже не единичный случай. Многие слова, употребляемые Хлебниковым и кажущиеся нам неологизмами, на самом деле являются словами диалектными, просторечными или жаргонными. Еще один пример: «Там, где жили свиристели...». В 1908 году первый вариант этого стихотворения Хлебников вместе с несколькими другими текстами послал Вяч. Иванову. Эта была первая попытка молодого поэта представить на суд публики свои поэтические опыты. Стихотворение осталось неопубликованным, лишь в 1940 году был напечатан другой вариант этого текста. Даже свиристели из этого стихотворения кажутся нередко неологизмом, хотя эта птица достаточно распространена и в центральной России, и в северной ее части, причем свиристель — основное, не диалектное название. Как сталкиваются в тексте свиристели и небывалые времири, так сталкиваются два эпитета: поюнна и вабна, где архаизм вабный (заманчивый, соблазнительный) на фоне неологизма тоже кажется новым словом, придуманным поэтом. Хлебников, таким образом, актуализирует многие пласты русской лексики. Как писал его друг поэт Б. Лившиц: «...я увидел воочию оживший язык. Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо. И я понял, что от рождения нем. Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии. Она захлестывала его, переворачивала корнями вверх застывшие языковые слои, на которые мы привыкли ступать, как на твердую почву»*. В этом отношении нам еще нужно учиться читать Хлебникова.
Как творчество, так и биография поэта в чем-то воспроизводит известные образцы, а в чем-то складывается достаточно необычно. Так было с самого начала. Интеллигентная семья, отец — орнитолог, лесовод, «поклонник Дарвина и Толстого». Мать — из петербургских дворян, училась в Смольном институте благородных девиц, в молодости была близка к народовольцам. Виктор (псевдоним Велимир он взял себе в Петербурге, на Башне Вяч. Иванова) — третий ребенок в семье. Детям давали хорошее домашнее образование (иностранные языки, музыка, рисование), затем гимназическое.
Необычно место рождения поэта — калмыцкая степь. Отец служил там попечителем Малодербетовского улуса. И если у А. Ахматовой, например, первые воспоминания были царскосельские, то у Хлебникова в отрывке «Нужно ли начинать рассказ с детства?..» они такие: «...второй я — этот монгольский мальчик, задумавшийся о судьбах своего народа. А вырезанные из дерева слоны смотрели с ворот хурула. Тогда у меня было поручение достать монгольских кумиров, но я его позорно не выполнил» (СС. Т. V. С. 203). Или такие:
Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды,
Круглообразные кибитки,
Моря овец, чьи лица однообразно-худы...
Это определило многое в его будущем творчестве.
Затем был Казанский университет (математическое и естественное отделение), который Хлебников не закончил, орнитологическая экспедиция с младшим братом на Урал, первая научная публикация в Трудах «Общества естествоиспытателей», участие в студенческой демонстрации и месяц в Пересыльной тюрьме, первый литературный опыт (пьеса «Елена Гордячкина»), посланный на отзыв М. Горькому и отвергнутый им.
После этого — резкий поворот. Хлебников порывает с родительским домом, с наукой и отправляется в Петербург, где попадает на Башню к Вяч. Иванову. Впрочем, подобным образом порывали с культурой отцов и Вл. Соловьев, и А. Блок, и Б. Бугаев, ставший Андреем Белым. Но путь Хлебникова был все же отличен от их пути. Несмотря на покровительство Вяч. Иванова и М. Кузмина, опубликоваться в символистских изданиях и в новом журнале «Аполлон» у него не получилось. Впоследствии Ю. Тынянов назвал Хлебникова поэтом «вне книжной и журнальной литературы»*, что вполне соответствует истине: при жизни Хлебникова была опубликована едва ли сотая часть его наследия.
На рубеже 1900–1910 годов Хлебников находит себе новых друзей и соратников и ставит перед собой новые, неожиданные и непонятные для современников задачи: «найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращенья всех славянских слов одно в другое, свободно плавить славянские слова», «найти единство вообще мировых языков, построенное из единиц азбуки» (СС. Т. I. С. 8), «воспеть растения» (СС. Т. VI (2). С. 146) или, позже, еще более экзотические: «закончить великую войну первым полетом на луну» (СС. Т. VI (1). С. 245), «ввести обезьян в семью человечества и наделить их некоторыми правами гражданства» (там же), «измерять единицами удара сердца трудовые права и трудовой долг людей» (там же, с. 243), «обратить Азию в единый духовный остров» (там же, с. 244).
Возможно, эти и другие предложения, касающиеся языка, не выглядели бы так вызывающе, но в начале 1910-х эпатажные выходки А. Крученых, В. Маяковского, Д. Бурлюка, как в увеличительном стекле — а иногда как в кривом зеркале — показывали публике работу Хлебникова. Публику раздражали доклады на тему «Пушкин и Хлебников», манифесты «Пощечина общественному вкусу» и «Идите к черту!» из альманаха «Рыкающий Парнас», конфискованного за порнографию, эксперименты с внешним видом книги («косой» набор, старые обои с цветочками вместо хорошей бумаги), преувеличенное восхваление Хлебникова («Он тот исток, из коего и в грядущем возможно зарождение новых, прекрасных ценностей... Хлебников хаотичен, ибо он — гений...»*; «Журчей с горы русской поэзии. И как журчей он стремист в своем зачарованном беге, и в каждом отдельном движении его победа и строгая мудрость завершения... Гений Хлебникова настолько безбрежен в своем разливе словоокеана, что нам, стоящим у берега его творчества, вполне достаточно и тех прибойных волн, которые заставляют нас преклониться перед раскинутым величием словопостижения»** и т. п.). Конечно, Хлебников обошелся бы без этих славословий, но они сильно повлияли на читательское восприятие (приятие или неприятие) его поэзии.
Хлебников же сам как будто ничего не сделал для того, чтобы оградить себя от насмешек. Наоборот. Он не боится показаться в стихах неумелым и наивным. Можно выбрать довольно много, казалось бы, недоделанных строк:
— Бежим, дитя, бежим за ели,
Где вороны овна заели.
— Тетенька, милая, тетенька, тише,
Здесь камни, здесь больно, мне трудно и выше
— в совсем не юмористической поэме «Любовник Юноны». Он не помогает читателю в восприятии своих творений, и вслед за ясными, классическими строками:
Тихий дух от яблонь веет,
Белых яблонь и черемух,
То боярыня говеет
И боится сделать промах
— идут достаточно темные, нуждающиеся в расшифровке:
Плывут мертвецы.
Гребут мертвецы.
И хладные взоры за белым холстом
Палят и сверкают.
Богемную жизнь начала 1910-х прервала Первая мировая война. В 1916 году Хлебникова призвали в армию. Он попал в «чесоточную команду», в 93-й запасной пехотный полк, «где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее <...> где на все доводы один ответ, что я еще жив, а на войне истреблены целые поколения» (СС. Т. VI (2). С. 178), как писал он Н. Кульбину. «Я дервиш, йог, Марсианин, что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка», — говорит он в том же письме.
Характерно, что здесь Хлебников словно примеряет на себя разные маски, ищет нужный образ. В дальнейшем такой своеобразный автобиографизм будет занимать все большее место в произведениях поэта. Один из образов, найденных в годы Первой мировой — «король государства времени». Хлебников мыслит глобальными категориями: число и слово, время и пространство — к сущности этих понятий он хочет подобраться в своих трудах, этими «осадами» (его собственное выражение) он будет планомерно заниматься вплоть до самой смерти. Его воззрения на язык, на время и историю — материал еще для многих работ, пока же обратим внимание на то, как эти «осады» обогащают поэзию Хлебникова — и русскую поэзию, — вводят в нее новый материал.
Дважды сменилась веселья зарница.
317 и 317 годин.
И над Фиванской гробницей
Рим держит меч долин.
Стиль Нострадамуса, привитый на русскую почву, стиль, базирующийся на совершенно иных культурных предпосылках, создает поразительный эффект. Это стихотворение вполне поддается интерпретации в соответствии с «законами времени» (см. в наст. издании). Или:
Трата, и труд, и трение,
Теките из озера три!
Дело и дар — из озера два!..
Стихотворение тоже основано на «законах времени» и разработках «звездного языка». Можно не принимать эти хлебниковские построения, но в поэтическом тексте такие аллитерации вполне уместны, и действительно, какая-то смысловая связь таких далеких явлений, как трата и труд, дело и дар при этом обнаруживается.
Получив в 1917 году отпуск, Хлебников едет в Петроград, оттуда в Москву, Киев, Харьков... По его собственному выражению, он испытывает «голод пространства». Он становится бродягой, но отнюдь не юродивым. У него есть непостоянные, случайные, но все же места службы: лектор в Харькове (1919) и Баку (1920), сотрудник БакРОСТА (1920) и КавРОСТА (1921), газет «Красный воин» (Астрахань, 1918–1919) и «Красный Иран» (Персия, 1921). Кроме того, у бесприютного поэта был дом, куда он всегда мог вернуться: родители жили в Астрахани, и, несмотря на взаимные обиды и непонимания, они всегда были рады видеть сына. С родительским домом Хлебников никогда не порывал связи. Туда он возвращался и в 1914-м, и в 1916-м, и в 1918-м, туда он собирался и в 1922-м, но уже не смог — был смертельно болен.
Нередко в исследованиях последних десятилетий пытаются развести творче-ство и биографию. Биографический метод, казалось бы, скомпрометировал себя еще в начале ХХ века, когда слишком многое в творчестве поэта объяснялось фактами его биографии. И все же в случае с Хлебниковым мы видим, что опосредованная связь есть — не только в том, что касается влияния биографии на творчество, но и наоборот. Можно указать на простые случаи такого взаимодействия, когда он откликался в своих произведениях на события революции и граждан-ской войны. Это поэма «Председатель Чеки», цикл поэм о «настоящем» — «Ночь перед Советами», «Настоящее», «Прачка», «Ночной обыск». В этом, конечно, нет ничего удивительного — удивительнее было бы, если бы он не заметил этих событий. Более интересный случай — стихотворения, опубликованные в журнале «Пути творчества» в 1919 году. В голодном, разоренном Харькове Хлебников создает удивительные, умиротворенные картины природы:
Весны пословицы и скороговорки
По книгам зимним проползли.
Глазами синими увидел зоркий
Записки стыдесной земли...
Подобное кажущееся противоречие наступает и осенью 1919 года. Спасаясь от призыва в Добровольческую армию, Хлебников на несколько месяцев попадает в психиатрическую лечебницу под Харьковом и там создает несколько шедевров: поэму «Лесная тоска», поэму «Поэт», множество стихотворений. Осень, проведенная в лечебнице на Сабуровой даче, явилась для Хлебникова примерно тем же, чем болдинская осень оказалась для Пушкина. В поэме «Поэт» актуализируется вся русская поэзия от Державина до Ф. Сологуба. Это своеобразный взгляд на место и назначение поэта в мире, и образ Поэта отчасти автобиографичен. Поэт — «вечный узник созвучия», «других миров ребенок» — призван вести за собой «по путям судьбы суровой» и Русалку, и Богоматерь, которая в поэме оказывается сестрой Русалки.
В 1921 году Хлебников, подобно многим русским поэтам давно стремившийся на Восток, наконец попадает в Персию. Но это путешествие он совершает с частями Красной Армии, двигавшейся на помощь Гилянской республике. Воспитанный на условном ориентализме русской литературы, салонном мистицизме Вяч. Иванова, Хлебников сталкивается с реально-стью «курильщика ширы» (название его стихотворения) и древних пророков. Поэт отправляется туда как лектор Волжско-Каспийской военной флотилии. Там же он некоторое время служит домашним учителем в семье Талышского хана. И там же, в Персии, он становится «Гуль-муллой», «русским дервишем». Он переводил слово «Гуль-мулла» как «священник цветов», оно же становится названием его поэмы, где собраны написанные в Персии стихи. Бешеный мулла, дервиш урус, священник цветов — так называет себя лирический герой Хлебникова. Наконец-то образ был найден, жизнетворческая программа, казалось бы, осуществилась.
Это пророки сбежалися с гор
Встречать чадо Хлебникова...
«Наш», — запели священники гор,
«Наш», — сказали цветы...
Но оттуда вместе с Красной Армией, после неудачного Гилянского похода, Хлебников возвращается в советский Азербайджан, а затем едет на Кавказ. Ему остается жить меньше года. Словно предчувствуя это, он «собирает» свои, как теперь мы знаем, итоговые произведения: сверхповесть «Зангези» и «Доски судьбы». «Зангези» — тоже автобиографическое произведение. Главный герой — alter ego автора. Он читает свои проповеди, но ученики кричат ему: «Зан-гези! Что-нибудь земное! Довольно неба! Грянь „камаринскую“! Мыслитель, скажи что-нибудь веселенькое. Толпа хочет веселого. Что поделаешь — время послеобеденное». В уста Зангези Хлебников вкладывает многие свои мысли о языке, времени, истории, судьбах отдельных людей и целых народов. Практически на этом же материале построены «Доски судьбы», но направленность, модальность текста — иная. Это не художественное произведение, а именно таблица судеб в духе калмыцких (тибетских) досок судьбы* с небольшими отступлениями публицистического характера. Интересно, что Хлебников в «Досках судьбы» в основном старается объяснить прошлое и практически не делает прогнозов на будущее, хотя весь пафос направлен именно на предвидение событий. Объявить его за это новым Нострадамусом легко. Еще легче развенчать. Но и в том, и в другом случае что-то важное ускользает от наблюдателя. «Мир ловил меня, но не поймал», — мог бы сказать Хлебников вслед за почитаемым им философом Григорием Сковородой. Некоторый налет таинственности не мешает, а скорее, помогает нам читать его стихи. «Слова особенно сильны, — говорил Хлебников, — когда они имеют два смысла, когда они живые глаза для тайны». И в то же время многие темы и образы его стихов вполне поддаются объяснению, нуждаются в объяснении, и это объяснение основывается на фактах его биографии, специфике его образования и всей его деятельности.
В этой подборке мы постарались представить лучшие, на наш взгляд, наиболее значительные и наиболее характерные поэтические произведения Хлебникова. При этом деление на жанры достаточно условно. У Хлебникова не всегда можно отличить не только стихотворение от поэмы, поэму от драмы, но и стихотворение от манифеста, стихотворение от прозы. Границы произведений тоже бывают подвижны. Сверхповесть «Зангези», например, должна была включать чуть ли не все, написанное Хлебниковым с 1914 года. Многие стихотворения существуют в нескольких вариантах, и эти варианты практически равноправны. Все это, к сожалению, осталось за рамками данной книги. Но и представленные здесь произведения, смеем надеяться, помогут читателю узнать Хлебникова и полюбить его поэзию, а тем, кто уже знает и любит ее, дадут возможность вновь, как в первый раз, пережить и прочувствовать давно знакомые строки.
