СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Подмеченное явление положено А.Черновым в основу его ритмической реконструкции и стихотворного перевода. Автор идет от синтаксического разделения текста, и потому его работа находится в русле традиционных ритмических реконструкций «Слова» /…/ Интересно, что автор демонстрирует единство текста «Слова», показывает связь ритмики и фонетики памятника…».
В послесловии исследователь показывает, что автор «Слова» может быть отождествлен с сыном Святослава Киевского — вщижским и новгородским князем Владимиром Святославичем, который летом 1185 г. отстоял Путивль. 55 иллюстраций к тексту выполнены петербургским графи ком Сергеем Русаковым в технике цветной росписи по фарфоровым пласти нам.

Приложение
Чернов А. Ю. Хроники изнаночного времени. «Слово о полку Игореве»: текст и его окрестности. — СПб.: Вита Нова, 2006. — 480 с., 58 ил. + Цв. вклейка. XVI с.

Книга посвящена исследованию поэтики «Слова о полку Игореве», реконструкции стихового строя и интерпретации спорных мест текста. Показывается, что «Слово» — написанная в традиции «темного стиля поэма светского автора XII века. Его имя запечатлено в тексте в виде сфрагиды (подписи в третьем лице) и акростиха. Древнерусский поэт называет себя Ходыной Святославичем и может быть отождествлен с сыном Святослава Киевского — вщижским и новгородским князем Владимиром Святославичем. В заключительном разделе книги — рас сказ о поиске места сражения Игоря с половцами; анализ текста древней стихотворной загадки, обнаруженной на стене Новгородской Софии; расшифровка графической тайнописи в Троице Андрея Рублева; атрибуция иконы Богородицы Пирогощей и анализ мандельштамовской «Оды» 1937 г. В приложении — выполненная лингвистом А. В. Дыбо реконструкция древнего текста «Слова о полку Игореве» и статья с обо снованием принципов реконструкции.

Компакт-диск с записью стиховой реконструкции древнерусского текста, позволяющей читателю стать одновременно и слушателем поэмы.

Такие «угадайки» («А не мог ли это написать Имярек?»), вне сомнения, будут иметь место и в будущем. И каждая закончится либо ничем, либо конфузом. Так в 2006 г. произошло с гипотезой А. Мазона и А. А. Зимина о том, что «Слово» – фальсификат Иоиля Быковского. Сотрудник  Пушкинского Дома Александр Бобров обнаружил в Государственном Историческом архиве документ, в котором Мусин-Пушкин, отвечая уже после своей отставки на официальный запрос, подтверждает, что «Хронограф с прибавлением баснословных частных повестей» он изъял из собрания Кирилло-Белозерского (а не Спасо-Ярославского) монастыря. При этом граф обманывает комиссию, сообщая, что «Хронограф» передан им императрице; мы же знаем, что Екатерине II была послана лишь рукописная копия с текста «Слова». То есть сведения, сообщенные позднее Мусиным-Пушкином в письме историку Калайдовичу о том, что сборник со «Словом» куплен его комиссионером у Быковского, правдой не являются. Ярославский «Хронограф», в котором нет и не было никаких прибавлений, действительно покидал монастырские стены, но вернулся на место и сегодня хранится под тем же номером, что и в XVIII веке. А, значит, архимандрит Иоиль Быковский, даже не подозревавший о существовании «Слова», был сначала оболган (мол, продал монастырскую книгу), а потом еще и объявлен фальсификатором. (Сообщение об этом сделано А. Г. Бобровым в Ярославле на VII чтениях памяти Д. С. Лихачева.)
Попыток атрибуировать текст «Слова», исходя из суммы сообщенных в нем сведений, до сих пор не предпринималось. Однако личностное поэтическое начало столь полно запечатлено в поэме, что это требует поставить вопрос и об авторстве.

Что мы знаем об Авторе из самого текста «Слова о полку Игореве»?
Он поэт и духовный наследник дружинного песнотворца Бояна.
Он воин: у него обширные познания в вооружении и доспехах разных народов, ему известны тонкости воинского дела.
Круг его чувств — круг чувств молодого человека. Поэма дышит земными страстями и земной любовью. Автор рассказывает о любви Буй Тура Всеволода и его «милой жены красной Глебовны», он восхищен любовью Ярославны к Игорю. Нам слышен плач русских жен, пение дунайских дев и «готских красных девиц», мы видим «красных девок половецких» и красну-девицу Кончаковну. Князь-волхв Всеслав бросает жребий о Киеве, как «на девицу, ему приглянувшуюся». Не без любования написана даже плещущая лебедиными крылами «дева Обида».
При этом по канону свадебного обряда высокое соединено с эвфемизмами низкого, физиологического (сцена «умчания» половецких девок и список трофеев — иносказание изнасилования; тот же двусмысленный строй и в рассказе о том, как Всеслав кидал жребий «на девицу себе любу», но только «доткнулся стружием злата-стола киевского»; видимо, столь же не невинны и обращенные к Всеволоду слова «чага но ногате, а кощей по резане»).
Отсюда и вырастает метафора битвы как свадебного пира: упившись кровавым вином, русичи «сватов напоили, а сами полегли за русскую землю».
В русской поэзии примеры такого соединения высокого и низкого мы находим только у молодых поэтов. (Сюда следует отнести выделенные А. Е. Тарховым скабрезные намеки в первых (но и только) главах «Онегина»; перефразирующие Аполлинера строки Бродского «и закупорена плотно /была бутылка красного вина» и т. д.).
Внимание поэта привлекает любое динамичное действие (полет соколов, конская скачка, бросок Бояна «через поля на горы» и обращение его в орла, белку и волка и т. д.). Стремительность поэтической реакции на историческое событие («Слово» написано не позже 1186 года) и постоянное «выворачивание» поэтом устойчивых летописных клише тоже указывают на молодость поэта.
Сам метод поэтической работы Автора с языковым материалом, столкновение разноплановых понятий и образов, желание преодолеть сопротивление материала и соединить, казалось бы, несоединимое (низкое и высокое, христианское и языческое, плач и славу) отсылает нас к молодому лирическому, а не зрелому эпическому наследию человечества – к стихам молодых гениев человечества от Рембо до юного Пушкина, Маяковского, Пастернака. В отличие от истории поэзии каждый поэт развивается от лирики к эпике, и потому эпическая составляющая у зрелых лириков, как правило, начинает преобладать. Этого-то мы и не находим у Автора «Слова»: он, как заметил Д. С. Лихачев, не пересказывает событий 1185 года, он лирически оценивает их. Добавим: оценивает по-юношески страстно и бескомпромиссно.

Это очень смелый поэт. В XII веке никто не решался столь решительно восставать против усобиц, никто не посмел сделать убийственные для правящего класса выводы: «в княжеских крамолах жизни людские сократились» и «уже выскочили из дедовой славы, ибо вы своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую...» Никто, не принадлежащий к высшему сословию, не мог обратиться ко всем Рюриковичам с таким обличением: «Ярославовы и все внуки Всеславовы! Склоните стяги свои, вонзите в землю свои мечи иссеченные, ибо вы уже вывалились из дедовой славы. Вы ведь своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую…»
Поэт равно жалеет и пахаря, и князя, и всю землю Русскую.
Он книжник: цитирует летопись и Ветхий Завет, переиначивает клише из переводных и оригинальных произведений второй половины XII века – «Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Сказания Афродитиана» и «Слова о князьях». Он знаком с греческими авторами, русским фольклором, видимо, знает скальдическую традицию, хорошо представляет географию ойкумены (в том числе и политическую). Он христианин, цитирует Евангелие и церковную службу, но не стесняется ссылаться на древних славянских богов, относясь к ним или как к предкам, или как к поэтическим образам седой старины (при этом его языческий Олимп не восточнославянский, а, скорее, — дунайский, то есть восходящий к походам Святослава на Византию и заимствованный из русской дружинной песнотворческой традиции). Поэт тесно связан с Киевом (упоминаются «Киевские горы», Боричев взвоз, неизвестный летописям «Плесенск на болони»), но внимательно читал не киевские, а новгородские летописи (по ним он рассказывает о похоронах Изяслава Ярославича в Софии Киевской).
Как установил Д. С. Лихачев, поэт цитирует новгородские предания, упоминает новгородскую денежную систему — ногату, резану, белу (мелкие серебряные монеты). Сюда же следует добавить и реминисценцию из новгородской былины про Садко и подводного царя Поддонишко (диалог Игоря с Донцом, который не хочет отпускать князя).
Автор поэмы вырос (или долгое время жил) на Брянщине: подавляющее большинство редких и уникальных слов поэмы обнаружены в брянских говорах (34 слова). При этом часть из этого списка (чуть более трети) встречается еще и в смежных с брянским смоленском и псковском диалектах. Но двенадцать уникальных параллелей к «Слову» — целиком брянские.
Автор не чужой и в «Жизни Всеславовой», то есть в Полоцкой земле (одна из песен целиком посвящена полоцким князьям) он знает окрестности Чернигова (упомянута небольшая речка Канина), перечисляет нигде более не встречающиеся имена родов или племен черниговских тюрков, трижды под «отцовым златым престолом» имеется в виду черниговский стол.
Поэт близок к Святославу Киевскому, которого явно идеализирует, но поэма направлена против прошлой политики самого Святослава: до 1181 года он не раз приглашал половцев на Русь, вместе с ними брал русские и полоцкие города. Но когда разбивший его и союзных ему половцев Буй Рюрик уступает ему киевский престол, Святослав становится последовательным противником степняков и организатором нескольких общерусских походов в Поле. (Однако память прошлого столь свежа, что в «Золотом слове» нет ни одного призыва Святослава не приводить половцев на Русь; здесь эта наиболее больная для Руси тема просто не затрагивается.)
Многократно отмечалось, что кругозор Автора — кругозор не дружинника, а князя. Как писал Л. А. Дмитриев, «отличное знание междукняжеских отношений» говорит о принадлежности поэта к высшему сословию. Автор «Слова» мыслит масштабами страны и всей средневековой Европы (от Венеции и Византии до Волжской Болгарии). У него иерархическое мышление, поэтому в «Золотом слове» Святослав обращается сначала к князьям шестого от Владимира Святого поколения, после седьмого, и только потом восьмого. При этом Автор владеет правом быть на равных со всеми Рюриковичами («Ярославовы и все внуки Всеславовы...»). Он обличает всю феодальную верхушку Руси, используя обращение «братие».
Пристрастие к соколиной охоте и упоминание об охоте с гепардами (две княжеских забавы) вновь указывает на человека высшего сословия. Но соколиная охота нужна Автору, чтобы описать манеру Бояна, а с гепардами, как с гончими, охотились только князья. Гепардов привозили из Средней Азии, и если половцы рыщут по Руси, акы пардуше гнездо, значит, они действуют отнюдь не самостоятельно. (Сегодня это звучало бы: рыщут, как стая гончих псов.)

Автора «Слова» следует искать среди тех князей, которые никогда не похищали чужих престолов, не принимали участия в «княжеских крамолах» и не приводили половцев на Русь.
Реалии поэмы накрепко привязаны к политической ситуации 1185 года. Названы в качестве живых умершие в 1187 году Владимир Переяславский и Ярослав Галицкий; о разногласиях Рюрика и Давыда Ростиславичах (лето 1185 года) поэт говорит в настоящем времени: «Сего бо ныне (!) сташе стязи Рюриковы, а друзии Давидовы, но розьно ся имь хоботы пашуть...»
Издевательское упоминание о вышедших из подчинения Всеволода Большое Гнездо «удалых Глебовича» (то же лето 1185 года) также уместно лишь в то время, когда этот конфликт еще не был разрешен. И упоминание о Карне и Желе, которые «мечут людям смагу из огненного рога» – реминисценция к событиям того же года, когда Святослав захватил «мужа басурманина, стрелявшего живым огнем». И даже фраза о том, что после поражения Игоря «Киев застонал от горя, а Чернигов от напастей» понятна лишь в контексте того злополучного лета: имеется в виду не нападение половцев на черниговские земли, а те бунты и мародерство, которое прокатилось по Посемью сразу после известия о поражении Игоря (см. Ипатьевскую летопись).

Поэт не был участником похода Игоря: во-первых, он говорит о битве на Каяле, находясь где-то в стороне от нее (но тоже в настоящем времени): «Что мне шумит, что мне звенит давеча рано пред зорями...», во-вторых, считает, что ветер был юго-западным («с моря») и одновременно восточным («с Дона»). Чего, по понятным соображениям, быть не может. (Меж тем, поэт представляет, что относительно Каялы «море» и Дон находятся в разных направлениях: «Половцы идут от Дона, и от моря, и со всех сторон...».)
Автор «Слова» знает, что судьбу последнего двухдневного сражения решил ветер, который нес стрелы на русичей, пробивающихся к Донцу по скалистому берегу Каялы (по-тюркски это «река со скалистым берегом»). Но Ярославна говорит, что ветер веял «насильно» (то есть навстречу). А это не так, поскольку в ближнем бою безразлично, откуда ветер.
От стрел страдал левый фланг пробивавшегося к Донцу Игорева войска. В левую руку Игорь и был ранен стрелой первого же половецкого залпа (Ипатьевская летопись). О граде половецких стрел говорит и Татищев. И со слов кого-то из спасшихся дружинников Игоря (именно Игоревой дружины, а не дружины Всеволода) Лаврентьевский летописец сообщает, что три дня (на самом деле два) только перестреливались и изнемогали от жажды. Но потом пробились к воде, и здесь была последняя «лютая сеча». Следовательно, к Донцу шли по высокому скалистому берегу Каялы, а спешились не для того, чтобы кто-то не ускакал (наивное представление Ипатьевской летописца), а потому, что коней, которых нельзя было прикрыть щитами, вели ближе к обрыву. Но сражавшиеся в авангарде Буй Тур Всеволод и черниговские ковуи оставались на конях.
В Нижнем Подонцовье весной дует постоянный и сильный восточный ветер. (Здесь у него три варианта названия: «Ветрогон», «Губатый», «Калмыкская пыль»). Игорь сделал роковую ошибку, когда перешел Каялу и оказался на левом высоком ее берегу. Отсюда он мог пробиваться только к Донцу, но это означало, что левый его фланг оказывался уязвим для летящих по ветру с востока половецких стрел. Это и определило исход битвы. Но автор «Слова» об этом не знает (поскольку участником сражения не был). Он знает только о том, что был сильный ветер, который почему-то нес половецкие стрелы лучше, чем русские. (Из этого следует, что «Слово» — первый и непосредственный отклик на события, созданный еще до того, как все детали поражения были проанализированы и осознаны. Это же и позволяет отождествить Каялу с левым притоком Донца рекой Быстрой, у которой высокий и скалистый именно левый берег. И автор это, русское имя Каялы приводит в виде эпитета: «…на берегу быстрой Каялы». (Река Быстрая и впрямь самый быстрый левый приток Донца, ее течение в полтора раза быстрей соседней Калитвы.)

Игоря и Всеволода поэт осуждает за попытку «похитить прошлую славу» (славу Святослава Киевского) и «поделить грядущую». О том же он говорит и устами киевского князя: «...ибо без чести кровь поганую проливали». Но тогда откуда такая симпатия к этим «крамольникам»? И почему с такой теплотой поэт пишет о Буй Туре Всеволоде, который правит в Трубчевске (тоже территория брянских говоров)? Заметим кстати, что Автор называет Буй Тура не только трубчевским, но и курским князем (летописи этого факта не сохранили, хотя косвенно подтверждают – Ипатьевская и Татищевская упоминают, что Всеволод вышел в Поле именно из Курска).
Наиболее сложные отношения у поэта с Всеволодом Большое Гнездо (в адрес владимирского князя летит град язвительных намеков – на то, что в 1170 г. пленных суздальцев новгородцы продавали по две ногаты, на неверность восставших тем же летом 1185 г. против Всеволода его вассалов «Глебовичей», на малоудачный недавний его поход на Волгу), а тон становится разухабисто-плясовым: «Аже бы ты был/о, то была бы...»
Практически все описанные прямо или отраженные в «Слове» реминисценциями события новейшей истории укладываются в период с 1158 по 1185 год. Почему? И почему поэт выделяет и награждает эпитетом «Буй» молодого и мало кому еще известного Романа Волынского?
Наконец, надо ответить на вопрос, откуда поэт знает, что в то лето Ярославна находилась не в Новгороде-Северском, а в Путивле, городе, который после поражения Игоря был осажден, но не взят Гзаком (тот пожег острог «окольного» града, а от стен деревянного кремля отступил).

Итак, географически Автор связан с Киевом, Черниговом, Полоцком, Великим Новгородом, территорией брянских говоров и смежными с нею Трубчевском и Курском, а летом 1185 года с Путивлем. Это достаточно небанальный набор. И никаких «особых примет» Новгорода-Северского, Галича (кроме «златокованого престола» на Угорских горах) Владимира, Смоленска, Рязани в тексте нет. Проверив сумму этих условий и указаний на соответствие тому, что известно об исторических лицах конца XII века, убеждаемся, что автором «Слова о полку Игореве» был молодой князь Владимир Святославич Черниговский (ок. 1160–1201), второй сын центрального героя «Слова» Святослава Всеволодича Киевского и Марии Васильковны.
Его мать была полоцкой княжной, а одна из песен посвящена не имеющим никакого отношения к событиям лета 1185 года полоцким князьям и гибели даже не упомянутого в летописях Изяслава, брата (или дяди) Марии Полоцкой. Лингвист Анна Дыбо усматривает в языке «Слова» полоцкие элементы.
Вероятное место рождения Владимира — Новгород-Северский, где его отец правил с 1158 по 1164 год. С 1167-го по август 1180 года (и, вероятно, с конца 1181-го по 1201 год) Владимир сидит на столе во Вщиже (город на Десне в ста верстах выше Трубчевска, где правит ближайший сосед Владимира Святославича — столь любимый им Буй Тур Всеволод). Это территория современной Брянщины, и понятно, откуда в «Слове» столь мощный пласт брянских диалектизмов, выявленных В. А. Козыревым. (Брянск в XII веке — небольшой городок в удельном Вщижском княжестве.) Владимир Черниговский был женат на двоюродной сестре Ярославны (по одной из церковных версий — это будущая святая Евфросиния Суздальская); Игорь Святославич приходится ему двоюродным дядей.
События новейшей истории укладываются в «Слове» в период с 1158 по 1185 год. Если опустить первую дату (захват Киева Ярославом Осмомыслом), то практически всегда это именно те исторические перипетии, в которых принимал непосредственное участие Владимир Святославич, и отношение Автора к участникам этих событий обусловлено взаимоотношениями Владимира с его родичами, друзьями и врагами.
В «Золотом слове» отсутствуют обращения Святослава к Ольговичам (за исключением Ярослава Черниговского) встать на защиту Русской земли. Меж тем, по Ипатьевской летописи, двое из них, Олег и Владимир, сыновья самого Святослава, первыми откликнулись на призыв киевского князя и летом 1185 года изгнали Гзака из Посемья. Однако Татищевская летопись уточняет, что Олег встретился с одним из отрядов Гзака где-то в Посемье и уже после того, как Путивль устоял. Сопоставление свидетельств Ипатьевской и Татищевской летописей методом исключенного третьего (Владимир у Татищева даже не упомянут) доказывает, что оборону Путивля организовал Владимир Святославич. И только он видел плачущую на опаленной путивльской стене Ярославну, которая ждала мужа из похода не в Новгороде-Северском, а в Путивле, поскольку тот на два дня пути ближе к Полю.

Примечание к путивльской теме: Л. Е. Махновец полагает, что обороной Путивля руководил Владимир Ярославич Галицкий, живший два года у Игоря, и что этот князь написал «Слово о полку Игореве» (Махновец Л. С. Про автора «Слова» // Пам’ятники України. Інформаційно-методичний бюлетень Укр. тов-ва охорони памяток історії та культури. Київ, 1985. № 3. С. 24–27). Однако гипотеза Л. Е. Махновца построена на читательской ошибке: из летописной статьи следует, что Владимир Ярославич после двух лет гостевания в Путивле (здесь он, видимо, исполнял роль дядьки при малолетнем Владимире Игоревиче), отъехал в Галич в 1183 году (грамматически весь текст построен на аористах, что означает законченное действие), где и жил, как отмечает летопись, любя питие многое и не любя советов со своими мужами.

Олег и Владимир — два наиболее активных участника отражения половецкой агрессии летом 1185 г. И отсутствие в «Золотом слове» Святослава обращения к ним указывает, что поэму написал один из этих Святославичей (в данном случае отсутствие — знак присутствия, но уже не в виде героя, а в виде Автора). Но Олег не может быть автором «Слова», поскольку мы знаем, что это был заурядный феодал и «крамольник» (см. в Ипатьевской летописи о захвате им в 1176 году Свирильска).
Владимир более года княжил в Новгороде, а Автор упоминает о новгородской «славе Ярослава» и о трех новгородских мелких монетах. Кроме того, он знает новгородские летописи лучше, чем киевские. Авторское «я» звучит в поэме лишь однажды: Игорь не сумел остановить бегущие полки, и его стяги пали. Эта ситуация — эхо «нового чуда Богородицы на Белеховом поле», первого ратного подвига Владимира Святославича, который сначала потерял стяг, а после одолел Мстислава Безокого, даже не обнажив меча. Со слов черниговского летописца (тот, очевидно, записывает рассказ самого Владимира) мы знаем, что Мстислав ударил из-за холма, причем его дружинники были «все в броне, как во льду». (Эта метафора цельнометаллического доспеха найдет развитие в «Слове», где земля треснет от «железных подкрылков» Буй Романа и Мстислава.)
Битва на Белеховом поле 15 июня 1176 года произошла близ древнего капища Велеса. В 1180 году, когда умирает Мстислав Храбрый, новгородцы зовут Владимира на княжение и, видимо, в честь его подвига в диаконнике староладожской Георгиевской церкви написана фреска, на которой святой Георгий едет без меча и копья, но со щитом и красным стягом, а змея-Велеса ведет на пояске дева Елисава.
Из трех старших сыновей Святослава только Владимир отвечает тому образу поэта, который возникает из текста: он никогда не затевал усобиц и никогда не приводил половцев на Русь, а в 1180 году удержал свою новгородскую дружину от участия в разорении его отцом и половцами городов в устье Тверцы (по Новгородской летописи, в этом походе ни один новгородец даже не был ранен).
Друзей поэт воспевает. Это относится к Буй Туру Всеволоду (князья-соседи, видимо, дружили) и к мало кому известному в 1185 году Роману Волынскому, которого автор «Слова» также награждает эпитетом «Буй». Но судьбы Владимира и Романа зеркальны: оба стали героями двух ратных чудес Богородицы, оба в юности были новгородскими князьями, и оба из-за интриг владимирских князей недолго продержались в Новгороде. (Политические идеи и даже метафоры «Слова» в 1203 году откликнутся в проекте конституционной реформы Буй Романа, выписки из которого приводит В. Н. Татищев.) А с Владимиром Глебовичем Переяславским, о чьих полученных летом 1185 года тяжких ранах кручинится поэт, Владимир Черниговский плечом к плечу дрался на Колакше и вместе взял в плен Мстислава Безокого.
В «Слове» находим несколько реминисценцией к битве на Белеховом поле. Именно там сложилась малоприятная ситуация ратной чересполосицы (спереди один враг, сзади другой) и именно там разболевшегося Михалку везли на носилках. Эти подробности определили и рифмующиеся с ними детали рассказа о событиях 1078 года: в такой же ситуации ратной чересполосицы Владимир Мономах «Уши закладывал в Чернигове» (осаждал детинец, но, ожидая подхода Олега Гориславича, утром не отпирал, а запирал ворота окольного града), а Святополк «полееял» на носилках отца своего Изяслава между угорскими иноходцами. Сюжет Белехова поля — это своеобразная матрица исключительного события, которое столь мощно повлияло на автора, что определила многие детали его рассказа. (У Пушкина такой «матрицей» на долгие годы стала казнь декабристов, у Достоевского — ожидание собственной казни.)

Из Мономашичей эпитета «Буй» удостоены лишь Роман Волынский и Рюрик. Рюрик заслужил это тем, что проявил великодушие и смирение: победив Святослава, он уступил ему (как старшему) Киевский стол.
Всеволод Большое Гнездо был то другом, то врагом Владимира Святославича Черниговского. Он и его брат Михаил получили Владимирский престол благодаря Белеховскому чуду (то есть ратному подвигу Владимира). Всеволод женил Владимира на дочери покойного своего брата, но вскоре по вине Всеволода (и по воле Святослава, отца поэта) Владимиру пришлось с ним сражаться. Всеволод пустил «живых шереширов» (рязанских Глебовичей) сжечь обозы Святослава и Владимира на реке Влене. Поэт поминает это в тот момент, когда «шереширы» восстали против самого Всеволода. Столь же язвительно он напоминает Всеволоду о его походе на Волжскую Болгарию, участником которого был и сам, и о новгородской монетке ногате, за которую якобы можно было купить раба-половца, если б Всеволод пришел на помощь. Но все помнят, что когда новгородцы в 1170 году под предводительством Буй Романа разбили суздальцев, именно последних продавали по две ногаты (а Всеволод — князь владимирский и суздальский).
В конце поэмы есть обращенный к Богородице угловой акростих «...Спаси Святославлича» (обнаружен А. А. Гогешвили), в котором по канону «выкупа головы» речь, очевидно, идет не об Игоре, а о самом поэте. Спасенному Игорю здесь же поется (или обещается в грядущем) слава. Автор «Слова» в начале поэмы сообщает, что будет петь «от старого Владимира до нынешнего Игоря», но заканчивает повествование именем сына Игоря — Владимира: то есть начал с Владимира, Владимиром и закончил. Но Владимир — это имя самого Автора, а это значит, что перед нами еще одна сфрагида поэта.
Средневековая летописная история — прежде всего история княжеская, и у нас практически не было бы шансов атрибуировать текст, если б его автор не принадлежал к высшему сословию. (Так, мы вряд ли скоро узнаем что-то новое о скоморохе-дружиннике Данииле Заточнике или премудром книжнике Тимофее.) Будем считать, что в случае с Владимиром Черниговским нам просто повезло: хотя никто из историков и филологов не интересовался этим князем (его имя даже не попало в пушкинодомскую «Энциклопедию” Слова”»), а сам его подвиг на Белеховом поле был забыт, летописи позволяют на удивление полно реконструировать путь и судьбу Владимира Черниговского. От него ждали нового чуда, и сведений о нем больше, чем обо всех прочих детях Святослава Киевского. Этим новым чудом стал не ратный подвиг, а «Слово о полку Игореве».

Примечание:  После того, как эта работа вчерне была написана, оказалось, что Владимир Святославич назван певцом Игоря и автором поэмы о его походе в тексте, опубликованном в 1993 году в качестве русского перевода утраченной булгарской летописи начала XIII века. Если верить этому тексту, Караджар-Булымер (Владимир Черниговский) потерял левую руку во время похода с Сыб-Булатом (Всеволодом Большое Гнездо) на Волжскую Болгарию и воспел этот поход в поэме, которую он потом «переделал» на поэму об Угыре Батавыллы (Игоре Святославиче). Некий булгарский правитель Гази-Барадж пишет: «А языки давались мне легко, и я испытывал даже необходимость в их изучении. В заключении я прочитал немало урусских (русских. — А. Ч.) книг, и одна из них рассказывала очень живо о набеге Сыб-Булата на Буляр. Ее написал Булымер, звавший себя Хин-Кубаром, но затем, когда его господином стал его дядя Угыр Батавыллы, переделал ее...» (Бахши Иман, Джагфар Тарихы. Свод булгарских летописей 1680 г. / Издание подготовлено Ф. Г.-Х. Нурутдиновым. Оренбург, 1993. Т. I. С. 166). Атрибуция имен произведена И. Р. Мусиной. Казалось бы, можно поздравить издателя с головокружительной находкой. Однако обвинения в фальсификации этого документа были выдвинуты татарским филологом Марселем Ахметзяновым («Турусы на колесах, или О новых фальсификациях в истории татарского народа» // Журнал «Идель». 1993. № 5). И хотя в статье З. А. Львовой «Летопись Гази-Барадж тарихы (1229–1246). Вопрос о подлинности документа» (Государственный Эрмитаж: Археологический сборник. Вып. 36. СПб., 2003) приведены доказательства подлинности отдельных сведений Гази-Бараджа, без дополнительных исследований и разысканий (в том числе и в тюркских средневековых источниках) использовать «булгарскую версию» мы не можем.

См. подробнее: Слово о полку Игореве. Вита Нова. 2006;
А. Чернов. Хроники изнаночного времени. Вита Нова. 2006

В конце 80-х организовал экспедицию журнала «Огонек» и Музея истории Ленинграда, которая нашла на Голодае тайную могилу казненных декабристов.
С середины 90-х занимался организацией Волховской археологической экспедиции Института истории материальной культуры РАН (руководитель д. и. н. Е.А.Рябинин), которая в 1997-м открыла в двух километрах от Старой Ладоги Любшанскую каменно-земляную крепость конца VII–начала VIII вв. – древнейшие «каменные перси» славян на территории Восточной Европы. После искал место сражения Игоря с половцами  (предварительные результаты см.: «Оскал Каялы», Новая газета, № 20, 2004). Сейчас готовлю том «Слова о полку», который (тьфу, тьфу!) должен выйти в питерском издательстве «Вита Нова» (www.vitanova.ru).
Так что по весне – обо всем и подробно.
Первое издание комментированного перевода «Гамлета» увидело свет осенью 2002г. (совместный проект московского «Изографуса» и парижского «Синтаксиса»). В тот же год мой «Гамлет» был поставлен режиссером Дмитрием Крымовым в Московском драматическом театре им. К.С.Станиславского. И. О. Гамлета – Валерий Гаркалин. Спектакль шел один сезон, но потом умер Николай Николаевич Волков, игравший Клавдия.
Другие режиссеры в очередь за моим переводом пока не выстроились.
Дописываю для Артемия Лебедева книжку по теории пропорций, а с начала осени начал читать лекции первокурсникам Петербургской театральной академии.

Автор стихотворных книг:
Городские портреты. М., 1980
Оттиск. М, 1984
СПб, или Нежилой фонд. Париж, 1991
Гардарика. СПб., 1997
Нежилой фонд. Избранное. М., 2000

О декабристах и Пушкине:
Скорбный остров Гоноропуло. М., Библиотека «Огонек», №4, 1990
Длятся ночи декабря. Поэтическая тайнопись: Пушкин-Рылеев-Лермонтов, СПб, 2004

Сайт www.chernov-trezin.narod.ru

Междоусобная борьба князей была трагически осложнена нависшей над Русью половецкой опасностью. Кыпчаки, а по-русски половцы, народ тюркского происхождения, заняли степи между Волгой и Днепром еще в середине ХI века. Они представляли собой такую мощную военную силу, что не раз грозили самому существованию Византийской империи. А с 70-х годов XII века начался усиленный натиск половцев на Русскую землю.
В 1185 году князь Игорь Святославович Новгород-Северский предпринял на свой страх и риск, втайне от великого князя Киевского поход на половцев, который закончился страшным поражением русской дружины. По следам этих несчастных событий и было создано «Слово о полку Игореве»; по точному выражению К. Маркса, «суть поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ».
Особый трагизм Игорева похода привлек к нему всеобщее внимание: непосредственным откликом на эти события явились и летописные повести, и произведение совсем иного жанра — гениальное «Слово». К какому художественному жанру относится оно?
«Слово» не столько повествует о событиях этого похода, сколько их обсуждает, дает им оценку. Оно говорит о них как о хорошо известных читателям. Это горячая речь патриота — речь страстная и взволнованная, то обращающаяся к событиям живой современности, то вспоминающая дела седой старины, то гневная, то печальная и скорбная, но всегда полная веры в родину, полная гордости ею, уверенности в ее будущем.
В «Слове» ясно ощущается широкое и свободное дыхание устной речи. Оно чувствуется и в выборе выражений — обычных, употреблявшихся в устной речи, терминов военных и феодальных; оно чувствуется и в самой ритмике языка, как бы рассчитанного на произнесение вслух. Автор «Слова о полку Игореве» ощущает себя произносящим свое произведение, а не пишущим его.
Однако было бы ошибочным считать, что перед нами типичное ораторское произведение, предполагать, что в «Слове о полку Игореве» соединены только жанровые признаки ораторского слова — все равно, рассчитанного для произнесения или только для чтения. Не исключена возможность, что автор «Слова» предназначал свое произведение для пения. Во всяком случае, лирики, непосредственной передачи своих чувств и настроений в «Слове» больше, чем можно было бы ожидать от произведения ораторского. Исключительно сильна в «Слове» и его ритмичность. Наконец, следует обратить внимание и на то, что сам автор «Слова», хотя и называет свое произведение очень неопределенно — то «словом», то «песнью», то «повестью», однако, выбирая свою поэтическую манеру, рассматривает как своего предшественника не какого-либо из известных ораторов XI–XII веков, а Бояна — певца, поэта, исполнявшего свои произведения под аккомпанемент струнного инструмента, по-видимому, гуслей.
Автор «Слова» до известной степени противопоставляет свою манеру манере Бояна (автор обещает начать свою «песнь» по былинам сего времени, а не по замышлению Бояна), однако это противопоставление потому-то и возможно, что он считает Бояна своим предшественником в том же роде поэзии, в каком творит и сам.
Народно-песенное начало выражено в «Слове» сильно и глубоко. Отдельные части «Слова» очень близки к хвалебным песням, слагавшимся в честь того или иного героя — князя или воина, «славам», другие — народным «плачам». Не случайно эти «славы» и «плачи» так часто упоминаются в «Слове». С этими плачами и славами в значительной степени связана и стилистика «Слова» — ее народная основа.
В искусстве слова существуют две жанровые системы: жанры письменные и устные, литературные и фольклорные. Литературные жанры — это летопись, жития, поучения, повести. сказания и т. д.; народнопоэтические жанры — былины, исторические песни, лирические песни, обрядовые песни, сказки, поговорки и т. п. Точное определение жанра «Слова» требует точного же отнесения «Слова» либо к устной народной поэзии, либо к литературе. Между тем сделать это нельзя: «Слово» совмещает в себе и устную народную стихию, и письменную традицию почти в равной степени.
Принадлежа одновременно к двум системам жанров, «Слово» ломает рамки обоих. И в этом нет ничего удивительного: гениальные произведения очень часто выходят за пределы жанровых ограничений. Как произведение литературное, книжное, «Слово о полку Игореве» ближе всего стоит к форме письменных ораторских произведений. Как произведение, теснейшим образом, связанное с устной народной поэзией, оно стоит ближе всего к народным плачам и прославлениям.
Первой своей стороной — книжно-ораторской — оно связано с тем его идейным содержанием, которое отчетливее всего выражено в обращениях к князьям с предложением организации военного похода против половцев «за землю Русскую, за раны Игоревы». Второй своей стороной — устно-народной — оно главным образом связано с тем идейным содержанием «Слова», которое обращено к широкому общественному мнению, к мнению общенародному и призывающему всех русских людей сплотиться в борьбе со страшной внешней опасностью. В формах ораторского искусства автор обращался по преимуществу к конкретным лицам, к конкретным князьям, как обращаются с речью к непосредственным слушателям. Внося же в свое произведение элементы народного плача и прославления, широко прибегая к понятиям «слава», «честь», «хвала», «хула», автор «Слова» имел в виду всех возможных слушателей или читателей своего произведения — всех русских людей, для которых народно-поэтическая форма выражения была привычной, знакомой с детства, была родной и национальной.
В скрещении этих двух линий — сложность идейно-жанровой природы «Слова».
Таким образом, «Слово о полку Игореве» — это призыв к единению, призыв певца-поэта. Оно было, несомненно, написано автором, но автор чувствовал свою связь с устным словом, с устной поэзией; автор чувствовал свое произведение произнесенным. Написанное, оно сохраняет для нас все обаяние живого, устного слова — слова горячего, убеждающего, полного самой искренней, самой задушевной, сердечной любви к родине, полного веры в тех, к кому оно обращено.
Свой призыв к единению, свое чувство единства родины автор «Слова» воплотил в живом, конкретном образе Русской земли. К ней, к Русской земле, обращена вся полнота личных чувств автора «Слова». Образ Русской земли — центральный в «Слове»; он очерчен автором широкой и свободной рукой.
Автор «Слова» рисует обширные пространства Русской земли. Он ощущает родину как единое огромное и живое существо, видит Русь как бы с идеальной высоты. Огромность Русской земли подчеркивается им одновременностью действия в разных ее частях: «девици поють на Дунаи, вьются голоси чрезъ море до Киева». Одновременно с походом Игорева войска двигаются к Дону половцы «неготовыми дорогами», скрипят их несмазанные телеги.
Широкое пространство действия объединяется гиперболической быстротой передвижения в нем действующих лиц. Всеслав доткнулся копием до золотого престола киевского, отскочил от него лютым зверем. В полночь из Белгорода скрылся в синей ночной мгле, наутро же, поднявшись, оружием отворил ворота Новгорода, расшиб славу Ярослава. Всеслав-князь людей судил, князьям города уряжал, а сам в ночи волком рыскал: из Киева дорыскивал до петухов Тмуторокани; великому Хорсу (солнцу) волком путь перерыскивал. Святослав словно вихрь исторг поганого Кобяка из лукоморья, из железных великих полков половецких, и пал Кобяк в городе Киеве, в гриднице Святославовой.
Такою же грандиозностью отличается и пейзаж «Слова», всегда тем не менее конкретный и взятый как бы в движении: перед битвой с половцами кровавые зори свет поведают, черные тучи с моря идут... быть грому великому, идти дождю стрелами с Дону великого. Земля гудит, реки мутно текут, прах над полями несется. После поражения войска Игоря широкая печаль течет по Руси.
Ветер, солнце, грозовые тучи, в которых трепещут синие молнии, утренний туман, дождевые облака, щекот соловьиный по ночам и галочий крик утром, вечерние зори и утренние восходы, море, овраги, реки составляют огромный, необычайно широкий фон, на котором развертывается действие «Слова», передают ощущение бескрайних просторов родины.
Ярославна обращается к ветру, веющему под облаками, лелеющему корабли на синем море, к Днепру, который пробил каменные горы сквозь землю Половецкую и лелеял на себе Святославовы насады до Кобякова стана, к солнцу, которое всем тепло и прекрасно, а в степи безводной простерло жгучие свои лучи на русских воинов, жаждою им луки скрутило, истомою им колчаны заткнуло.
В радостях и печалях русского народа принимает участие вся русская природа: понятие родины — Русской земли — объединяет для автора его историю, «стр#аны» (то есть сельские местности), города, реки и всю природу. Солнце тьмою заслоняет путь князю — предупреждает его об опасности. Донец стелет бегущему из плена Игорю зеленую постель на своих серебряных берегах, одевает его теплым туманом, сторожит гоголями и дикими утками.
Чем шире автор «Слова» охватывает своим мысленным взором Русскую землю, тем конкретнее и жизненнее становится ее образ, в котором оживают реки, вступающие в беседу с Игорем, наделяются человеческим разумом звери и птицы.
Ощущение пространства и простора, постоянно присутствующее в «Слове», усиливается многочисленными образами соколиной охоты, участием в действии птиц (орлы, гоголи, в#ороны, галки, соловьи, кукушки, лебеди, кречеты), совершающих большие перелеты. Ветер и отдаленное море подчеркивают это ощущение.
Наблюдая Русскую землю с такой высоты, с которой он может охватить все ее пространство, автор тем не менее видит и слышит ее во всех деталях. Разнообразна наблюдательность автора — подробности походной жизни, степных переходов, приемы защиты и нападения, детали вооружения, поведение птиц и зверей.
Русская земля для автора «Слова» — это, конечно, не только «земля» в собственном смысле этого выражения, не только русская природа, русские города, это в первую очередь народ, ее населяющий.
Автор «Слова» говорит о мирном труде русских «ратаев» — пахарей, нарушенном усобицами князей; о женах русских воинов, оплакивающих своих мужей, павших в битве за Русь; о горе всего русского народа после поражения Игоря, о гибели достояния русского народа, о радости жителей городов и сельских местностей при возвращении Игоря. Войско Игоря Новгород-Северского — это, прежде всего, «русичи», русские сыны, они идут на половцев за родину, переходя границу Руси, они прощаются с родиной — с Русской землей в целом, а не с Новгород-Северским княжеством, не с Курском или Путивлем: «О Русская земля! уже за шеломянемъ еси!»
Вместе с тем понятие родины включает для автора «Слова» и ее историю. Излагая историю несчастного похода на половцев князя Игоря, автор охватывает события русской жизни за полтора столетия и ведет свое повествование, «свивая славы оба полы сего времени» — постоянно обращаясь от современности к истории, сопоставляя прошлые времена с настоящим. Автор вспоминает века Трояновы, годы Ярославовы, походы Олеговы, времена «старого Владимира» Святославича.
Итак, Русская земля, в описании которой объединились лирика и публицистика — основной художественный образ «Слова». Широта кругозора — идейного и художественного — основа творческого метода автора. Трудно подобрать в средневековье другую художественную манеру, которая с такою живостью позволила бы конкретно изобразить всю необъятную Русь, вызвать к ней сочувствие, возбудить русских людей на ее защиту.
«Слово о полку Игореве» — произведение удивительно цельное. И именно эта цельность, совершенная законченность делает «Слово» произведением единственным и неповторимым.
Сила любви к родине, к Русской земле, покоряет читателей «Слова». Чувство это пронизывает собой все произведение. Оно проступает в каждой строке. Оно наполняет сердце читателя жгучим горем при описании поражения русского войска, гордостью за свою родину при описании силы и смелости ее князей, острой ненавистью к ее врагам в рассказе о разорении Русской земли. Любовь к родине определила выбор художественных средств в «Слове», усилила наблюдательность ее автора, вдохнула в него подлинное поэтическое одушевление, придала высокую идейность его произведению. Она же, любовь к родине, высоко подняла над пределами своего времени, сделала его произведение бессмертным и общечеловеческим, народным и гуманистическим, полным горячего лиризма и самой трепетной художественной правды.